Очередь за славой

Имя Владимира Сорокина достаточно часто всплывает по разным поводам, когда заговаривают о теперешней русской литературе. Он далеко не последний в очереди за славой русского писателя. Среди нынешнего всеобщего упадка хотелось верить, что, по крайней мере, русская проза продолжает жить.

Среди прочих, вполне громко звучат два прозаических имени. Они же имена прозаиков. Пелевин и Сорокин. Еще в «Принце Госплана» Пелевин убедил читателей в своем таланте.

Но все же это была игра не всерьез, хотя побольше бы таких игр. Задиристых, умных, головоломных игр в слова! А не игр Баяна Ширянова — я честно дочитывал его «Низший пилотаж», пока не началось совокупление homo sapiens с членистоногими. Дальше меня не хватило, и меня поймет рецензент, предсказавший такое поведение читателя на страницах «Лебедя».

Владимир Сорокин — это тоже игра в слова, но игра, как я уже сказал, всерьез. И потому судить ее показано по-строгому. Повесть «Очередь» поначалу воспринимается как обычная, средней тяжести «чернуха» по поводу извечных советских нехваток. Чего-то дают, но что — это так и остается неизвестным читателю. Даже самим героям повести, не совсем ясно по сколько дают и стоит ли стоять, хотя они и не ленятся подолгу выяснять это. Во всех них тлеет жажда справедливости, подвигающая на не только дневные, но и ночные переклички, изгон нестоявших, правда, все больше словесный, и осуждение антинародных происков милиции, исправно поставляющей привилегированных покупателей. Переклички тоже выдержаны в форме диалога, звучащего так:

— Дюкова.

— Я.

— Сокольский.

— Я.

И так далее на десяти компьютерных экранах (подсчитывать не стал, но страниц, уверен, ненамного меньше). Зачем это — сразу не скажешь. Может быть, для того чтобы расположить рядом по две еврейских фамилии («Они» и тут держатся вместе».) Но это так, совковская догадка. Здесь голос автора, очевидно, ломается, сбивается на полуневнятицу, и такой перелом наступает во всех его творениях. В «Очереди» эта ломка — зацикливание диалогов. Здесь потеря смысла небольшая и объяснимая. Занятная даже.

Картина очереди со всеми ее несправедливостями — весьма живая и, по обычным меркам, емкая, свидетельствует о несомненном таланте автора, что кричит и рвется на привязи литературных традиций. Все остальные привязи в России благополучно обрублены. Но действие развивается, и мы начинаем распознавать в этом цветистом очередном хоре два голоса, мужской и женский, которые явно «клеятся» друг к другу. А тут уж недолго, как водится в сегодняшней жизни, и до любовной сцены в безлюдной квартирке. В этом обороте автор не покидает строго выдерживаемый режим диалога, ввиду чего кульминация сцены звучит так:

— Аах…

— Хах…

— Аах…

— Хах…

И так далее, едва ли не на шести страницах. Варьируется лишь количество гласной «а» в междометиях. По ходу дела выясняется, что не все так просто: женщина — не то, за кого она себя поначалу выдает. Но это уже не имеет никакого значения за дымовой завесой из аахов и хахов. И зарождается подозрение, не есть ли эти аахи, произведенные из простых ахов, главное творческое достижение автора?

Тем более что сам автор всячески избегает какой-либо идейной позиции, а свое кредо нигде не обнажает. Но читатели у него есть, что удивляет его самого, и он делится этим удивлением с интервьюером. И даже не столько есть читатели в России, сколько по ее западным окрестностям. Из писателей-современников он задерживается только на Саше Соколове и Мамлееве, оставляя им скромные знаки внимания. Другим не достается ничего.

Чтобы никто не заподозрил, что мы сужаем творческий поиск Сорокина до междометий, рассмотрим его рассказ «Кисет». Содержащаяся в нем история нарочито обыденна, чтобы не сказать банальна. В глухом лесу повстречался автору немолодой человек и рассказал ему историю своего вышитого кисета. Оказывается, кисет ему подарила в 1941 году при отступлении миловидная девушка. Этим подарком ограничились их отношения на целых 14 лет, пока он снова не разыскал ту девушку. Возраст обоих еще позволял бы завязаться каким-то отношениям — даже супружеским. Но жизнь у них, по-видимому, не задается, и тут происходит непременная сорокинская поломка. То есть рассказчик, несомненно, сходит с ума. Но автор не отказывает себе в удовольствии подолгу записывать его речи и даже не только речи, но и мысли (можно ли назвать это мыслями?). Это старинный поток сознания, употребленный когда-то Сашей Соколовым в «Школе дураков». Но там были хоть дураки. А здесь? Судите сами: «… Голову из чана хвать да за полу да на двор в снег бросишь шабер, да из валенка дерг на по темени тюк расколупаешь черепок на мозги и ешь не ох наешься так что вспотеешь аж ходил я Кланялся просил." И все это без малейшей попытки помочь ненароком читателю пробиться к смыслу (или бессмыслице?) сказанного. В конце рассказа встречается ведро живых вшей — мало аппетитный и малопродуктивный образ, без которого я рекомендовал бы обходиться современным прозаикам, но многим это, как видно, нелегко. Рассказ «Кисет» — это клинический случай, поэтому рассмотрим поведение коллективов, где, как утверждают медики, сумасшествие невозможно, ибо оно есть индивидуальное приобретение.

По сравнению с другими произведениями Сорокина, с их замкнутыми мирами, роман «Тридцатая любовь Марины», где дана развернутая панорама жизни, почти эпохален. Хотелось добавить «и похабен», но это было бы неточно, так как во-первых, от критика не требуются рифмы, и, кроме того, это не отличает его от многих прочих опусов автора. Роман посвящен сексуальной судьбе учительницы музыки, которая прослеживается с детства и позволяет вовлечь в повествование много других мужчин и женщин, ибо героиня бисексуальна. Компания Марины — подстать ей, а ее главное качество в свое время принято было определять как бездуховность, а еще раньше это качество именовалось словом «разврат», уже давно сданным в архив. Но и на фоне нынешних достижений в этой компании встречаются абсолютные монстры. Правда, они обычно лишь едва намечены кистью. И испытываешь чувство благодарности к автору за то, что он избавил тебя от подробного знакомства с этими персонажами. Таков, например, Маринин — не назовешь ухажер, ибо понятие «ухаживать» ему явно не знакомо — потенциальный партнер с пронзительной кличкой Говно (а не какая-нибудь обывательская Ааха!). Но это так, амебообразное. Есть типы и чуточку посложнее. Таков профессиональный пианист, с которым Марина силится перед актом все-такикак-то бегло обсудить трактовку пьесы Шопена. Но несчастье Марины в том, что мужчины не вызывают в ней должного физиологического отклика — только женщины, причем тоже далеко не все.

Неудивительны частые кризисы и разочарования, сопровождающие жизнь этой несчастной женщины. И тут наступает развязка: Марина находит, наконец, счастье в рабочем коллективе одного из цехов Завода Малогабаритных Компрессоров. Более того, ей наконец-то встречается мужчина, усилия которого пробуждают благоприятный отзвук в ее организме — впервые за тридцать лет жизни. Этот мужчина — крепкий, коренастый и мешковатый мужик, парторг завода. Парторги ко времени создания романа уже были анахронизмом, да еще парторги Дон Хуаны. Поэтому в теле романа должна была произойти в это время какая-то ломка: уж больно пародиен был бы такой финал. А так, пародия — не пародия, но другого выхода из жизненного тупика не было. Но вот и поломка произошла. В текст романа стали вкрапляться сначала отдельные словечки времен развитого социализма. Их становилось все больше, и потом уже сплошняком пошел газетный текст времен победы развитого социализма и его успешного перерастания в коммунизм. Одним из таких текстов, оборванных на полуслове, роман и кончается.

Впрочем, мотив партийно-производственного обновления, избавляющего от любой скверны, не есть одинокая неприкаянная ворона в сорокинской творческой стихии. Этот же мотив ощущается и в рассказе «Заседание завкома» при всей его кровавой условности.

Иногда ломка присутствует у Сорокина с самого начала. Например, в новелле «Месяц в Дахау», где в современной Германии сооружается гигантский памятник Гитлеру и вообще денацификация игнорируется как если бы ее никогда не было (например, Риббентроп выступает от имени Германии в 1957 г.) Это можно понимать как сатирическое заострение, но проекция на российские события скорее содержит ироническую присказку правого толка.

Сорокин уже объявил, что покинул литературу и перешел в кино. Причем ушел Сорокин из художественной прозы, что есть силы (а сила есть!) хлопнув дверью — мы подразумеваем пьесу «Dostoevsky-trip» (1997), очень злую пародию сразу на всю, какая есть, художественную литературу. В число жертв охальника попали Сартр и Горький, Солженицын и Фолкнер, Томас Манн и Мопассан (названы поименно несколько десятков), хотя большинство издевательств досталось Достоевскому, у которого взят на заклание роман «Идиот». Обсуждать эту пьесу невозможно, но кратко выразить свое отношение я готов. Лучше других способен это проделать персонаж Женщина 1 из пьесы «Dostoevsky-trip». Она передала бы, наверное, мои мысли так: «Х.…., б. . . ., пьеса». Ограничимся одним мужским монологом.

Мальчик десяти лет жил как мужчина с собственной матерью. Ну что ж, для литературы нет запретных тем. Вспомним царя Эдипа. Правда, Эдип был взрослым и пошел на это бессознательно, не зная, что это его мать. Но в пьесах Софокла, сюда подключается мощный нравственный императив. Когда Эдип узнал, кто его жена, от которой у него были дети, он был охвачен горем и раскаянием, и ослепил себя, как бы говоря: если я имел глаза и не видел, что делаю, так лучше не видеть вообще. Персонаж «Трипа» сообщает нам о сожительстве мальчика с матерью как о безделице, и ослеплять себя не собирается. Похоже, его больше волнует, как возвестить, что в нем нет ни капли русской крови. И еще пожаловаться, что школьники дразнили его за немецкую фамилию. Но автор полагает, по-видимому, что немецкая кровь нравственную сторону проблемы исчерпывает, если та вообще существовала.

Что можно сказать о таких людях? Если это им недавно МВФ выложил 22 миллиарда в долг без отдачи, то это слишком высокая цена, Как бы дорого Сорокин не ценил свое место в русской литературе, платить так много, чтобы ушел, не стоило. А, похоже, заплатили неизвестные меценаты только за это — больше не за что. Ушел из литературы, не из «Очереди» за славой: в этой очереди место за ним сохраняется. Будьте уверены, он предупредил надежного человека, что еще подойдет с фиолетовым номерком на руке.

1998