Действие четвертое

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната в квартире Марка. Стены заняты стеллажами с книгами. Марк и Маша сидят посередине комнаты за небольшим столом. Марк берет полупустую бутылку с водкой, тянется к Машиной рюмке.

Маша (накрывает рюмку ладонью): Хватит, Марк. Если я напьюсь, мы с тобой ни до чего не договоримся.

Марк (наливает себе): А я выпью с удовольствием. С тобой как-то замечательно хорошо пьется. По-московски. Будь! (Выпивает, подходит к Маше, берет ее сзади за плечи, декламирует.) Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: знаете, я выхожу замуж!

Маша: Марк, мне не до шуток.

Марк (целует ей руку): Машка, прошу тебя об одном — сваливайся на меня впредь так же неожиданно, как сегодня.

Маша: Абгемахт. Слушай, зачем тебе так много книг?

Марк (декламирует): Лучшему в своей жизни я обязан книгам. Кто сказал? Правильно. Горький.

Маша (берет сигарету): Да ну тебя...

Марк (ловко подносит ей зажженную спичку): Марусь, ну что ты так расстраиваешься! Это слишком прозрачно, чтоб ломать голову.

Маша (бросает сигарету): Марк, ну это же пиздец! Влюбиться в мужика, чтобы потом сечь его?! Я ебаться с ним хочу! Я его хуй до сих пор не видела!

Марк: Увидишь.

Маша: Ну расскажи хоть, что это? Он что, действительно мазохист?

Марк (закуривает сигарету): Он мазохист не по психотипу, а по идеологии. У послевоенных немцев это часто.

Маша: Как это?

Марк: Очень просто. Двойственность межличностных инверсий, приводящая к ассиметричному выравниванию гиперэмоциональных установок за счет механизма психосоматического отождествления.

Маша: Переведи.

Марк: Твой Гюнтер мстит своему отцу.

Маша: При чем здесь отец? Он же давно дал дуба!

Марк: Это не важно.

Маша: Но почему он трахаться не может?

Марк: Во-первых, не хочет плодить зло, то есть — продолжать телесность своего отца. Во-вторых, мстит отцу, отождествляясь с жертвой. Еврейская женщина сечет сына фон Небельдорфа. Интерес к еврейской культуре — тоже месть.

Маша: Еб твою мать! Но это же просто... власть мертвеца?! Новый роман Стивена Кинга!

Марк: Скорее, это Хичкок. «Психо». С той разницей, что история «Психо» — капля в море патологически здоровой Америки. А случай Гюнтера в Германии — сплошь и рядом.

Маша: Правда? А я думала — наоборот, немцы здоровее всех! Пиво, сосиски? А потом попеть — Майн либер Августин.

Марк: Это — до войны, Маша. Сейчас все совсем по-другому. Современная Германия напоминает мне человека, впервые пережившего состояние аффекта.

Маша: Это что, эпилепсия?

Марк: Почти. Эпилептик просто падает и бьется. Аффектированный человек совершает странные и страшные вещи, а потом ничего не помнит. Так вот. Жил такой культурный, добропорядочный господин, ходил по будням в свою контору, по воскресеньям — в кирху. Ходил, ходил, а потом вдруг в один прекрасный день выскочил на улицу, стал бить витрины, собак, людей. Поджег чего-нибудь. Кричал. А потом насрал себе в штаны и заснул. А когда проснулся, ему подробно рассказали, что он делал. Дали каких-то пилюль, прописали водные процедуры. И вроде все прошло. Но. Стал он с тех пор всего бояться: витрин, людей, собак. У него закурить спросят, а он спичку зажечь не может — ему поджог мерещится. Но с Германией-то обошлись круче, нежели с этим господином. Ей не пилюли прописали, а плеть. И высекли всем миром. Да так, как никого никогда не секли.

Маша: Тебе жалко немцев?

Марк: Нет. С какой стати еврею жалеть немцев? Мне немецкую культуру жалко. Литературу, философию. Кино.

Маша: Почему?

Марк: Да потому что — убожество. Боятся они спичку зажечь. А по-моему, коль ты огня боишься, лучше вообще бросить курить.

Маша (восхищенно): Ну, Марк... теперь я понимаю...

Марк: Что ты понимаешь?

Маша: Почему тебя нигде не печатают.

Марк (смеется): Машенька, я этому не придаю значения. Писал я в стол в Москве, пишу в стол здесь. Какая разница? Жена зарабатывает, крыша над головой есть. Я об одном жалею.

Маша: О чем?

Марк: Что я не состоялся в Германии как психиатр. Маша, какой здесь материал! После русских шизоидов, которыми я объелся, которыми я сыт по горло, — немецкие невротики! Это... как устрицы после борща! Здесь все пропитано неврозом — политика, искусство, спорт. Это разлито в воздухе, на площадях, в университетах, в пивных... кстати о пивных. Вот тебе наглядный пример. Первый год эмиграции. Берлин, Кройцберг. В какую-то жуткую пивную потащил меня Мишка. Сидим, пьем пиво. Народ вокруг крутой, громкий. И один здоровый рыжий детина все время на меня посматривает. Пьет пиво и посматривает.

Маша: Голубой?

Марк: Я тоже сперва решил. Но потом присмотрелся — не похож. Да и какой из меня любовник! Нет, вижу — там что-то другое. Неуютно мне как-то стало, и пошел я пописать в сортир. Пописал, застегиваюсь, поворачиваюсь — а передо мной этот детина. И в сортире, как бывает в таких случаях, — ни души. Ну, думаю, пиздец тебе, Марк. А детина между тем меня спрашивает: «Вы еврей?» Собрал я свою маленькую волю и отвечаю: «Да, я еврей». А немец опускается передо мной на колени и говорит: «От имени немцев, которые принесли столько страданий вашему народу, я прошу у вас прощения».

Маша: Не может быть! (Со смехом.) Но это... пиздец! Не верю!

Марк: Я не вру. Мне тогда так стало неловко. Я вылетел пробкой из этой пивной. Ну? Где, в какой стране такое возможно?

Маша (качает головой): Пиздец! Да... В России никто перед евреем в сортире на колени не опустится. Ой, Марк! У меня от всего этого голова кругом идет. Давай выпьем.

Марк: Идея не плоха. (Разливает водку по рюмкам.)

Маша: Лучше б я этого ничего не знала.

Марк: Незнание — сила. Это верно. Но ты ко мне сама приехала.

Маша: Тогда — за знание? (Поднимает рюмку.)

Марк: За знание (Поднимает свою.)

Чокаются и пьют.

Маша (закуривает): Господи, ну почему так много обломов? Мечтаешь-мечтаешь. Едешь-едешь в какой-нибудь Париж. А там негры и квартира без горячей воды.

Марк: Благодари Бога, что есть холодная.

Маша: Вот ты всегда умел довольствоваться малым. Хотя обломов у тебя в жизни было больше, чем у меня! (Смеется.) Загадка ты наша!

Марк: Все просто, Машенька. Помнишь романс «Мне все равно — страдать иль наслаждаться»?

Маша: Ну?

Марк: Ну. Мне все равно. Страдать иль наслаждаться. Я хомо советикус. Организм, приспособленный для выживания в любых условиях. Без горячей воды. Без холодной. Без сортира. Без воздуха.

Маша (пристально смотрит на него): Наливай.

Марк наполняет рюмки.

Маша: Давай за тебя. Чтоб твою книгу напечатали.

Марк: Я уже сказал, что это не важно. За нас.

Маша: За тебя, Марк, за тебя.

Чокаются, пьют.

Маша (после паузы): Значит, тебе все равно, где жить? На Западе или в России?

Марк: Слушай, курочка, что ты мне зубы заговариваешь? Ты для чего ко мне в час ночи прилетела? Про Запад и Россию рассусоливать?

Маша (трет виски и трясет головой): Не могу...

Марк: Что?

Маша: Как вспомню Гюнтера... ой, блядь, забыть бы это все.

Марк: Правильно. Забудь. (Смотрит на часы.) Иди баиньки и забудь. Теперь это не твоя забота. Официально заявляю тебе: я за это дело берусь.

Маша (бросается ему на шею): Спасибо, милый!

Марк: Скажи, у него осталось что-нибудь от отца? Дневники, фотографии, бумаги?

Маша: Нет. Он все сжег. Только крюк остался.

Марк: Что за крюк?

Маша: Тот самый. Стальной. На котором отец вешал партизан. Он его привез домой, как трофей. А Гюнтер только это и сохранил. Весело, не правда ли?

Марк: Очень... (Машет на нее руками.) Спать, спать! Уже светает.

Маша (вздыхает): Да... и впрямь устала. (Встает.) У тебя-то хоть есть горячая вода?

Марк (задумчиво): Вторая дверь направо.

Маша: С добрым утром. (Уходит.)

Марк (после продолжительной паузы): Вот тебе, мрамор.

Свет гаснет, и в призрачном освещении появляются Фабиан фон Небельдорф и Софья Гальперина. Они в соответствующих униформах, с пистолетами в руках.

Фон Небельдорф (убирает пистолет в кобуру): Ну и денек.

Гальперина (убирает пистолет в кобуру): Ну и денек.

Фон Небельдорф (с усталым вздохом расстегивает ворот): Интересно, когда я наконец нормально высплюсь?

Гальперина (с усталым вздохом расстегивает ворот): Интересно, когда я наконец нормально высплюсь?

Фон Небельдорф (закуривает): Устал, как собака.

Гальперина (закуривает): Устала, как собака.

Фон Небельдорф: Эти сволочи так громко орут.

Гальперина: Эти сволочи так громко орут.

Фон Небельдорф: Кретины. Ненавидят нас за то, что мы несем им свободу.

Гальперина: Кретины. Ненавидят нас за то, что мы несем им свободу.

Фон Небельдорф: Чем больше убиваешь, тем больше их становится.

Гальперина: Чем больше убиваешь, тем больше их становится.

Фон Небельдорф: Ничего. Время работает на нас.

Гальперина: Ничего. Время работает на нас.

Фон Небельдорф: На войне каждый должен быть на своем месте.

Гальперина: На войне каждый должен быть на своем месте.

Фон Небельдорф: И хорошо делать свое дело.

Гальперина: И хорошо делать свое дело.

Фон Небельдорф: Во имя наших детей.

Гальперина: Во имя наших детей.

Фон Небельдорф (истерично кричит): Вилли! Принеси шнапса!!

Гальперина (устало): Петренко. Плесни мне спиртика.

Фон Небельдорф и Гальперина исчезают.

Марк (берет со стола лист бумаги, читает вслух): Дорогой Гюнтер, прости за внезапное исчезновение. Я дошла до предела, за которым безумие и распад личности. Идти дальше на поводу у твоей патологии я больше не могу. Ты стал заложником прошлого, рабом коллективного бессознательного. Ты борешься с мертвецом, теряя человеческий облик, становясь живым трупом, куклой. Страшно видеть это, но еще страшнее участвовать в этом. Если ты любишь меня, если хочешь, чтобы мы были счастливы, если в тебе не угасло желание стать нормальным мужчиной, мужем, отцом, если ты готов раз и навсегда покончить с кровавыми призраками прошлого, — позвони мне в Кельн и скажи: «Я готов». Твоя Маша.

Марк складывает лист, вкладывает в конверт. Свет гаснет. Телефонный звонок.

Бабушка: Але?

Маша: Бабуля, милая, здравствуй.

Бабушка: Машенька? Детка, ты откуда?

Маша: Все оттуда, бабушка.

Бабушка: Как твое здоровье?

Маша: Отлично, бабуля. Послушай меня внимательно. Мне очень нужна одна вещь.

Бабушка: Какая?

Маша: Открой свой сундук, там справа под маминым мундиром ее старые коричневые туфли.

Бабушка: Фронтовые?

Маша: Да, да. Они мне очень нужны.

Бабушка: Машенька, но они же рваные. Зачем они тебе?

Маша: Бабуля, после объясню. От меня приедет человек, передай их ему, пожалуйста. Поверь, это очень важно.

Бабушка: Но... а что случилось?

Маша: Ничего. Мне очень нужны мамины туфли. Ты поняла?

Бабушка: Не поняла. Но я все сделаю, детка.

Телефонный звонок.

Маша: Ало?

Гюнтер: Я ггготов.

Маша: Милый мой, слава Богу.

Гюнтер: Что я дддолжен сссделать?

Маша: Скажи... ты действительно хочешь забыть все это?

Гюнтер: Да, да, да! Маша... я... Машенька... ты сволочь! Сссволочь!

Маша: Гюнтер, милый Гюнтер...

Гюнтер: Ттты сбежала от меня, кккак шлюха! Мне тттак плохо... я очччень устал, я не ссспал всю неделю. Я не могу бббез тебя.

Маша: Я люблю тебя.

Гюнтер: Я лллюблю тебя... Что я дддолжен делать?

Маша: Не задавать вопросов. Это во-первых. А во-вторых — верить, что ты можешь стать нормальным человеком.

Гюнтер: Я дддолжен лечь в клинику?

Маша: Нет. Мы должны с тобой совершить одну поездку. Очень необычную. Будем считать, что это наше свадебное путешествие.

Гюнтер: Кккуда мы поедем?

Маша: Ну вот, ты уже задаешь вопросы!

Гюнтер: Хххорошо, я не буду...

Маша: Ты должен исполнять все, что я тебе скажу. Иначе ты не излечишься.

Гюнтер: Хххорошо.

Маша: Возьми крюк отца и отправляйся в Гамбург. Там возьми напрокат черный мерседес, самый большой и самый дорогой. Завтра в 9 утра жди меня в аэропорте.

Гюнтер: Хххорошо.

Телефонный звонок.

Служащая: Костюмерная «Рунге унд Бауэр», добрый день.

Маша: Добрый день. Я хотела бы взять напрокат два мундира: оберфюрера СС и майора НКВД.

Служащая: 35 марок в сутки.

Вспыхивает свет. Белая сцена и белый задник. Маша в форме майора НКВД, голый Гюнтер.

Маша (распаковывает сверток с мундиром оберфюрера): Вот. Одевайся.

Гюнтер (оторопело смотрит на мундир): Чччто?

Маша: Одевай быстро.

Гюнтер: Я?

Маша: Да, ты!

Гюнтер: Я... я никогда ннне надену эттто говно.

Маша (угрожающе смотрит ему в глаза): Одевай.

Гюнтер: Нет! Ннникогда... говно... ггговно...

Маша: Одевай!

Гюнтер: Нет! Нет! Нннет!

Маша (бьет его): Одевай!

Гюнтер: Ннникогда!

Маша (бьет): Одевай, дурак! Одевай, сволочь!

Гюнтер: Нет! Нет! Нннеееет!!!

Маша (опускается перед ним на колени): Я прошу тебя. Ну, я прошу тебя... очень прошу, очень.

Гюнтер (после долгой паузы): Ззза это могут арестовать.

Маша: Ты не должен об этом думать. Думай о том, что это нужно тебе, нужно нам. (Помогает ему надевать мундир.) И ничего не бойся. Пока ты со мной — ничего не случится.

Гюнтер: Я не могу... не могу...

Маша (застегивает ему пуговицы): Ты все можешь. Мы с тобой все можем. Мы сильные! Правда? (Встряхивает его.) Правда?

Гюнтер (обнимает ее): Правда.

Маша: Поехали.

Из белой сцены возникают белые фигуры существ. Каждое существо сопряжено с частью черного мерседеса. Существа собираются вместе, тем самым складывают из частей мерседес. Гюнтер и Маша садятся на край сцены. Звучит немецкий марш «Heute wollen wir marschieren...» Существа начинают двигаться в такт музыке и вместе с ними колышется, движется мерседес.

Маша: В 10 мы выехали. Гюнтер за рулем в мундире оберфюрера, я рядом в форме майора НКВД. Было солнечное весеннее утро. Наш автопробег Гамбург-Оберзальцберг длился восемь часов. Мы проехали всю Германию. Какая маленькая страна. Теперь я понимаю их лозунг, про который мне рассказывал папаша: Дас Фольк онэ Раум. Раума в Германии действительно маловато. Зато классные автобаны. Да и мерседес-600 тоже не последнее говно. Как сказал бы твой любимый поэт: это черный леденец, обсосанный богами Валгаллы и выплюнутый на просторы Земли. Он набит всякой всячиной, но, когда мне Гюнтер дал порулить, я поняла, что не хватает двух вещей: хуя в сиденье и пулемета спереди. Несись, ебись и стреляй, и никакого мужика не надо!

Гюнтер: Маша, кккуда мы едем?

Маша: На юг, милый.

Гюнтер: Кккуда конкретно?

Маша: Ты обещал не задавать вопросов. Расслабься и перестань потеть, а то мы врежемся.

Гюнтер: А ты... уввверена, что это поможет?

Маша: Абсолютно.

Гюнтер: Ммможно, я хотя бы другую мммузыку поставлю?

Маша: Нельзя... Но как мы ехали, солнышко! Никогда не забуду. Как нам сигналили, как крутили пальцем у лба, как кричали вслед: свиньи! фашисты! Три раза нас останавливала полиция. Они были хорошо информированы многочисленными автобанными осведомителями, но явно растерянны и не готовы к решительным действиям. Все кончалось проверкой документов и нелепыми вопросами, на которые Гюнтер, потея, отвечал:

Гюнтер: Эттто мое личное дело.

Маша: Они оторопело возвращали документы. Все-таки немцы удивительно серьезный народ. В Москве на Красную площадь выходи в эсесовской форме — никто тебе слова не скажет. А здесь — вопрос жизни и смерти. В Фульде на бензоколонке в нас бросили пивной бутылкой, под Нюрнбергом за нами безуспешно погналась гэдээрашная семья на «траби», в Ингольштадте нам аплодировали двое парней на мотоциклах, в Мюнхене на нас молча пялились, не выражая особых эмоций, возле чудесного Хим Зее мы чуть не раздавили белку и нам плюнула в лобовое стекло какая-то старушка, Гюнтер проехал еще пару километров, резко затормозил, выскочил из машины и побежал, срывая китель. (Гюнтер вскакивает и бежит.)

Гюнтер: Все! Все! Хххватит! Ннненавижу это ггговно! Ннненавижу!

Маша: Гюнтер, прекрати! Стой! (Бежит за ним.)

Гюнтер: Ннненавижу! Ннненавижу!

Маша (ловит его, падает вместе с ним): Стой! (Гюнтер всхлипывает, Маша обнимает его, прижимает к себе.) Последние километры. Баварские Альпы. Бад Райнхельхаль, Винкль, Бишофвизен и — Берхтесгаден. По серпантину мы поднялись на Оберзальцберг. Когда мы въехали на плато и возле Hotel zum Turken Гюнтер заглушил мотор (существа перестают двигаться), я вышла из машины, вдохнула этот воздух, посмотрела вокруг... (Мерседес плавно разваливается на части, существа группируются по-новому, собирая из частей мерседеса горный пейзаж.) Гитлер был очень не дурак, выбирая такое место. Дух захватывает. А людишки внизу кажутся муравьями.

Свет гаснет. Появляется луна, загораются звезды.

Маша: Гюнтер, вставай.

Гюнтер: А... что? Мммаша... который час?

Маша: Не важно.

Гюнтер: Мой Бог... значит, это был не сссон... я в этом ужасном мундире, в этттом гадком месте...

Маша: Наклонись сюда.

Гюнтер: Чччто это?

Маша: Кокаин. Осторожней. Выдохни, а теперь нюхай. Резко.

Гюнтер (вдыхает): Аааа...

Маша (нюхает): Вот так.

Гюнтер: Он гггорчит... я раньше ннникогда не пробовал...

Маша: Пошли.

Гюнтер: Как тихо...

Маша (поднимается на возвышение): Вот здесь стоял дом Гитлера.

Гюнтер (подходит к ней): Я лллюблю тебя. Дддаже здесь, дддаже в этом пппроклятом месте я люблю тебя.

Маша (обнимает его): Милый. Я тоже люблю тебя. Мы с тобой никогда не расстанемся.

Появляется Маша-2 в белом длинном платье с букетиком ландышей. Маша смотрит на нее.

Маша-2 (кивает): Давай...

Гюнтер и Маша проваливаются внутрь возвышения, оказавшегося странной конструкцией из существ и частей мерседеса. Конструкция подсвечивается алым светом и начинает двигаться, словно пережевывая Машу и Гюнтера. Они кричат.

Маша-2 (нюхает ландыши): Прости меня, ангел мой, но адекватно описать то, что произошло с нами, я не в состоянии. Причина тому не страх и не отвращение, но отсутствие отстраненного взгляда на нас, невозможность холодного наблюдения. Ты знаешь, я никогда не была равнодушной, расчетливой, сдержанной. Я умела отдаваться без остатка. Эта ночь не стала исключением. В потрясенной душе моей алыми всполохами оживают те 46 минут. Но мне трудно собрать воедино осколки этой божественной мозаики. Я помню Голубое Желе на мужских ключицах, помню вхождение Крюка Отца в мой анус, помню Мамину Туфлю, разрываемую впервые восставшей плотью Гюнтера, помню сломаный Платиновый Пояс Верности, помню трещину в Багровой Преграде. План Марка оказался поистине гениальным.

Все стихает.

Маша: Утром мы проснулись голые на молодой траве и совершили наш первый полноценный акт любви.